Смысл гибридной войны

Введение

С марта 2014 года, когда Российская Федерация оккупировала Крым, ана­лизы и комментарии по вопросам гибридной войны начали расти в экспо­ненциальном порядке.[1] Поиск в Интернете дает сотни публикаций, касаю­щихся этого явления. Гибридная война стала наиболее общим термином для исследования и обобщения сложности войны двадцать первого века, подразумевающий множественность акторов и размывание традиционных отличий между разными типами вооруженных конфликтов и даже между войной и миром. Гибридная война перестала быть темой, интересной только военным стратегам, поскольку она вошла в более широкую публич­ную сферу и стала для западных государств основной заботой, связанной с безопасностью. И НАТО, и Европейский Союз разрабатывают стратегии укрепления оборонных способностей и предотвращения гибридных напа­дений.

В этой статье сделана попытка уточнить разное содержание, которое вкладывают в понятие гибридной войны и в связанные с ней термины тео­ретики и политические аналитики, и обобщить результаты дискуссий по этой теме к данному моменту. В работе рассматривается, в частности, рос­сийский подход к гибридной войне, продемонстрированный в операциях на Украине, и оценивается вкратце значение такого развития событий для западной политики безопасности.

Определение гибридной войны

Не удивительно, что существует множество определений гибридной войны. Эта концепция подвергалась описанию разными, хотя и связанными, спосо­бами, причем все эти определения формировались в очень короткий пе­риод времени. Дефинирование гибридной войны не есть всего лишь акаде­мическое занятие. То, как определено это понятие, может определить, как государства воспринимают и как реагируют на гибридные угрозы, а также, какие государственные ведомства принимают участие в противодействие им.

Один из подходов к гибридной войне основывается на исторической перспективе. В этом случае термин гибридная война определяется как про­сто параллельное использование конвенциональных и нерегулярных сил в одной и той же военной кампании. Военный историк Петер Р. Мансоор, к примеру, определяет гибридную войну как «конфликт, подразумевающий сочетание конвенциональных военных сил и нерегулярных сил (партизан, повстанцев и террористов), которые могут быть государственными или не­государственными акторами, действующими во имя достижения общей по­литической цели».[2] С этой точки зрения, гибридная война очевидно не яв­ляется чем-то новым. Есть множество примеров гибридной техники и ги­бридного подхода на тактическом, оперативном и стратегическом уровне, уходящих далеко в прошлое до времен Пелопонесской войны и работ ки­тайского философа Сунь Цзы, жившего в пятом веке до новой эры. Нерегу­лярные бойцы доказали, что могут стать проклятием для многочисленных конвенциональных вооруженных сил. Такие огромные армии, как Великая армия Наполеона и Вермахт Гитлера с трудом боролись с нерегулярными бойцами, которые понимали и использовали местный человеческий и гео­графический ландшафт и нападали на уязвимые базы снабжения и линии коммуникаций. Со временем партизанские операции начинали оказывать существенное и устойчивое влияние на более широкие конвенциональные военные кампании, частью которых они являлись. Недавние антиповстан­ческие кампании в Ираке и Афганистане еще раз показали, насколько трудно победить убежденных нерегулярных бойцов без нарушения челове­ческих прав местного населения, тем самым подрывая внутреннюю и меж­дународную общественную поддержку кампании.

В 2000-х использование термина «гибридная» стало обычным способом описания современной войны, в частности, и из-за увеличивающейся изощ­ренности и смертоносности негосударственных акторов, использующих насилие, и растущего потенциала кибер-войны. Хотя не было общего согла­сия, что это обязательно является новой формой войны,[3] в определениях гибридной войны подчеркивалось слияние конвенциональных и нерегу­лярных подходов во всем спектре конфликтов. К примеру, в 2007 году Фрэнк Г. Хоффман, ведущий комментатор этой концепции, дефинировал ги­бридную войну как “Угрозы, которые включают полный спектр разных спо­собов ведения военных действий, в том числе использование конвенцио­нальных способностей, использование тактики нерегулярных сил, террори­стические действия с применением недискриминирующего насилия и при­нуждения, беспорядки, инициированные преступными элементами, при­меняемые обеими сторонами и разными негосударственными игроками».[4] Во время войны с Грузией в 2008 году Россия, к примеру, использовала со­четание регулярных вооруженных сил, южноосетинских и абхазских мили­ций и российских сил особого назначения (СОН), действующих под прикры­тием образа сил «местной обороны». Считается, что такие гибридные войны отличает от их форм в прошлом комбинирование конвенциональных и нерегулярных методов войны. В прошлом, конвенциональные и нерегу­лярные операции проводились параллельно, но отдельно друг от друга, а не интегрированным образом, как сейчас. Кроме того, операции, проводи­мые нерегулярными бойцами, обычно были вспомогательными для кампа­ний конвенциональных вооруженных сил.

До 2014 года наиболее часто приводимым примером военных действий, соответствующих современным дефинициям гибридной войны, был кон­фликт между Израилем и «Хезболла». «Хезболла», получающая подготовку и оборудование от Ирана, стала неожиданностью для Израиля изощрен­ным сочетанием партизанской и конвенциональной военной тактики и ис­пользованием вооружения и коммуникационных систем, ассоциируемых с вооруженными силами развитых стран. На стратегическом уровне «Хез­болла» эффективно использует Интернет и другие медиа для информации и пропаганды. Ее информационный менеджмент с самого начала кон­фликта оказался гораздо более успешным в оказании влияния на мировое мнение, чем менеджмент Израиля. Как показывает приведенная выше дис­куссия, гибридное сочетание конвенциональных и нерегулярных методов войны применялось в течение всей человеческой истории. Но пример «Хез­болла» и другие примеры, в том числе партизаны в Чечне и в последнее время Исламское государство (ИГ), демонстрирует, что современные ору­жейные системы существенно повысили смертоносность негосударствен­ных акторов. Развитие информационных технологий также дало этим груп­пам беспрецедентную возможность принимать участие в информационной войне и эффективно конкурировать с государством при формировании об­щественного мнения. Обзор обороны США от 2010 года, охватывающий че­тырехлетний период, подтвердил эти изменения, дав определение гибрид­ной войны следующим образом: «сегодняшние гибридные подходы могут касаться противников, являющихся государствами, которые используют расширенные формы войны, возможно, используют прокси-силы для при­нуждения или запугивания, или негосударственных акторов, которые при­меняют оперативные концепции и высокотехнологические способности, обычно ассоциируемые с государством». [5]

Гибридная война после 2014 года

Как было отмечено выше, действия России на Украине в 2014 году повысили интерес к концепции гибридной войны. Для многих западных комментато­ров, по-видимому, слово «гибридная» оказалось наиболее подходящим для описания разнообразия и сочетания инструментов и методов, приме­ненных Российской Федерацией во время аннексии Крыма и поддержки се­паратистских групп на Восточной Украине. В число российских методов вхо­дили традиционное сочетание конвенциональных и нерегулярных боевых операций, но также и поддержка и покровительство политических проте­стов, экономическое принуждение, кибер-операции и, в частности, интен­сивная дезинформационная кампания. В одном интервью от июля 2014 года бывший генеральный секретарь НАТО, Андерс Фог Расмуссен, обрисо­вал российскую тактику как «гибридную войну», которую он определил, как «сочетание военных действий, тайных операций и агрессивной программы дезинформации».[6] Издание 2015 года Военного баланса дает комплексную дефиницию последних проявлений гибридной войны, ставя ударение на применяемые методы, а именно «использование военных и невоенных средств в интегрированной кампании, направленной на достижение эф­фекта неожиданности, захвата инициативы и достижения психологического и физического превосходства с использованием дипломатических средств; изощренных и быстрых информационных, электронных и кибер операций; тайных, а иногда и явных военных и разведывательных действий; и эконо­мического давления».[7]

То, что отличает это определение от рассматриваемых выше, это ударе­ние на невоенные методы конфликта и, в частности, на информационную войну. Использование направленных на оказание давления информацион­ных операций является наиболее отличительной чертой последних описа­ний гибридной войны, и оно позволяет провести некоторые сравнения между кампаниями ИГ на Ближнем Востоке и очень отличающейся войны и отличающегося театра военных действий на Украине. ИГ эффективно соче­тало конвенциональную, партизанскую тактику и жестокие акты терро­ризма, но оно так же использовало пропаганду и информационную войну в беспрецедентной для негосударственного актора степени. Продуманные кампании в социальных медиа прославляли его цели, а высококачествен­ная визуальная пропаганда помогала группировке рекрутировать тысячи иностранных боевиков в свои ряды. Информационная война также зани­мала центральное место в успешной российской кампании в Крыму в 2014 году. На тактическом уровне, электронная война (ЭВ) и кибер-атаки нейтра­лизовали способность украинских властей реагировать, тогда как широкое применение технологий использования СМИ размывало грань между прав­дой и ложью, создавая альтернативную реальность для тех из наблюдате­лей, которые принимали точку зрения на события российских СМИ. Страте­гическая информационная кампания России на Украине основывалась на использовании существующих социальных уязвимостей, ослабленного управления и государственных институций и на подрыве восприятия леги­тимности украинского государства. Как и ИГ, Россия использовала инфор­мационные операции для оказания влияния и для формирования обще­ственных восприятий, еще одно подтверждение факта, что последнее стало стратегическим центром тяжести в современных вооруженных конфликтах.

Вряд ли является неожиданностью то, что российские аналитики утвер­ждали, что информационная и психологическая война есть основа победы в так называемой «войне нового поколения».[8] В недавнем докладе Центра квалификации по стратегическим коммуникациям (СТРАТКОМ) НАТО о рос­сийской информационной войне на Украине сделаны схожие заключения, касающиеся значения «информационного превосходства» для успеха Рос­сии,[9] а главнокомандующий союзных сил НАТО в Европе (ГССЕ), генерал Фи­лип Бридлав, отразил оцепенение, охватившее многих западных руководи­телей, описав российскую кампанию как «наиболее удивительный инфор­мационный блицкриг, который когда-либо мы видели в истории информа­ционной войны».[10] По мнению бывшего российского телевизионного про­дюсера Петра Померанцева, этот «Блицкриг» идет гораздо дальше, чем тра­диционные операции информационной войны. Он утверждает, что «Новая Россия не просто занимается мелкой дезинформацией, подлогами, вра­ньем, утечками и кибер-саботажем, обычно ассоциируемыми с информа­ционной войной. Она заново изобретает реальность».[11]

Касающиеся данной темы теории современной войны

Возможно, концепция гибридной войны мало что добавляет к идее асим­метричной войны. Этот термин, получивший популярность после окончания Холодной войны, должен характеризовать виды стратегий и тактик, исполь­зуемых государствами и негосударственными субъектами, являющимися оппонентами США и их союзников для противодействия полному техноло­гическому и военному превосходству Запада. Эти несимметричные методы могут естественно сдвигаться в невоенную область, расширяя серую зону между войной и миром, которая и была использована Россией на Украине. Однако, так называемые асимметричные методы войны, по существу про­тивопоставляющие силу одного против слабостей другого, всегда были при­сущи успешным военным стратегиям. Многие из элементов гибридной войны являются предметом дискуссий о «войне четвертого поколения», спорной теории, появившейся в 1990-х.[12] Ключевой концепцией для войны четвертого поколения является использование новых информационных тех­нологий, которые позволяют негосударственным военным акторам подры­вать волю государств бороться с ними, целенаправленно воздействуя на факторы, принимающие решения, и на общественность посредством гло­бальных сетевых СМИ и Интернета. Таким образом, понятие «война» рас­ширяется, охватывая социальные, правовые, психологические и моральные измерения, с которыми военная сила связана в меньшей степени.

Последние определения гибридной войны подобны тем, что имеют ме­сто в китайской теории неограниченной войны. Эта концепция всесторонне обсуждается в книге Неограниченная война, которая была опубликована в 1999 году двумя полковниками из Народной освободительной армии (НОА).[13] В ней предлагаются методы войны, которые позволят странам как Китай противостоять таким оппонентам, располагающим превосходящими военными технологиями, как США. Подобно концепции гибридной войны, неограниченная война подразумевает использование множества средств, как военных, так и невоенных, для нанесения врагу ударов в спину во время конфликта. В одном интервью один из авторов заявил, что «первым прави­лом неограниченной войны является то, что нет никаких правил, нет ника­ких запретов».[14] Поэтому неограниченная война охватывает такие методы, как компьютерное хакерство, подрыв банковской системы, рынков и обо­рота денег (финансовая война), терроризм, распространение дезинформа­ции в СМИ и ведение боевых действий в городских условиях. Авторы, Цяо Лян и Ван Сянсуи, утверждают, что развитие информационных технологий и глобализация решительно изменили способы ведения войны, которые в свою очередь вышли из военной сферы и перешли в область «новой кон­цепции вооружений», например, использование компьютерных вирусов во время боевых операций.[15] Эти новые технологии войны обозначались лю­бопытным именем «детские оружия», но тем не менее их использование остается в духе Клаузевица, т.е. для того, чтобы заставить противника под­чиниться воле Китая. Как объясняется в одной цитате из «Неограниченной войны»: «детская война, при которой можно избежать кровопролития, тем не менее остается войной. При ней может и изменяется жестокий процесс войны, но никоим образом не меняется сущность войны, т.е. принуждение, а потому невозможно изменить ее жестокие последствия».[16] В какой сте­пени неограниченная война стала официальной китайской доктриной, пока неясно. Однако, последние доклады дают основание полагать, что эти тех­нологии находят место в китайском подходе «трех войн» к его террито­ри­альным претензиям в Восточно-китайском и Южно-китайском морях.[17]

Являются ли невоенные гибридные методы настоящей войной?

Термин «гибридная война» иногда используется для описания всех войн, которые не являются строго конвенциональными, т.е. которые ведутся между законно конституированными вооруженными силами националь­ных государств. Поэтому возможно, что термин «гибридная война» слиш­ком неопределен для практического использования аналитиками и ли­цами, определяющими политику. Как отмечает латвийский аналитик Янис Берзиньш, «Слово ‘гибридное’ прилипчиво, оно может выражать кучу ве­щей».[18]

Включение набора невоенных значений в определение гибридной войны порождает риск характеризовать нормальное межгосударственное соперничество и нормальные межгосударственные конфликты как войну даже при отсутствия угрозы использования насилия. Реалистическая теория международной политики давно постулирует межгосударственные отно­шения как отношения соперничества и конфликта. Это среда, в которой су­веренные государства, на первом месте заинтересованные в своей соб­ственной безопасности, действуют, преследуя свои национальные инте­ресы, сотрудничая и соперничая между собой, как то нужно для достиже­ния своих целей наилучшим образом. Обычные экономические, диплома­тические и информационные меры, используемые в межгосударственном соперничестве, обычно не классифицируются как война, если отсутствует угроза использования или действительное использование силы. Однако, многие из заявлений российского правительства и российских СМИ дают ос­нование предполагать, что Россия думает, что находится в состоянии «войны» с западной демократией, культурой и ценностями.[19] Такое разви­тие событий дает основание полагать, что по крайней мере в обозримом будущем Россия вернулась к характерной для советской эпохи битве идей с Западом, при которой, перефразируя Клаузевица, мир есть продолжение войны другими средствами. Род Торнтон высказал предположение, что За­пад должен приспособиться к ситуации, в которой он находится в «перма­нентном» состоянии гибридной войны с Россией.[20] Однако, война в этом контексте является предположительно статус-кво международной поли­тики, и принимать более широкие цели и методы России как форму войны было бы вводящим в заблуждение и потенциально опасным. Аналитик Ральф Тиле, к примеру, включает инвестиции России в ключевые отрасли европейской экономики и связи российской организованной преступности с местными криминальными элементами в российскую модель гибридной войны.[21] По мнению этого автора, только тогда, когда невоенные методы скоординированы или интегрированы с реальной угрозой использования или с использованием вооруженной силы, политики могут характеризовать международное политическое соперничество как форму гибридной войны. Естественно, ответ на реальную угрозу гибридной войны потребовал бы комплексных, или «касающихся всего государства» мер, поскольку реакция на неконвенциональные методы войны не может основываться только на военных средствах. Вероятно было бы натяжкой классифицировать работу, направленную на идентификацию коррумпированных российских долж­ностных лиц, как форму «войны», хотя это определенно могло бы быть эле­ментом мягкой силы, используемой западными государствами в их сопер­ничестве с Россией Владимира Путина. В целом, стоить помнить, что даже на пике Холодной войны Советский Союз и США могли обуздывать свое со­перничество для достижения взаимовыгодных соглашений по контролю за ядерным оружием и для ограничения прокси-войн.

Война нового поколения: российская гибридная война

Как и авторы Неограниченной войны, российские аналитики не делают сек­рета из своей цели развивать методы войны, которые смогут противодей­ствовать мощи США, воспринимаемой Россией как высокомерной и угрожа­ющей. Многие российские комментаторы и аналитики утверждают, что Рос­сия находится под ударом постоянной и эффективной информационной кампании США с 1980-х. Такие события, как перестройка и «цветные рево­люции», и такие многосторонние организации, как МВФ и Всемирный банк, воспринимаются как инструменты нерегулярной войны, направленной на дестабилизацию России.[22] С российской точки зрения, захват Крыма и опе­рации на Восточной Украине являются стратегическими оборонительными кампаниями для противодействия гибридной войны США против нацио­нальных интересов и ценностей России.

Гибридная война – это западное понятие, не российское. Когда по этому вопросу пишут российские аналитики, они используют термины «война но­вого поколения» и «нелинейная война». Первый из них был представлен западной публике в работе, опубликованной генералом Валерием Гераси­мовым, Начальником российского генерального штаба, в феврале 2013 года. Поэтому российский подход к гибридной войне иногда не совсем точно называют «Доктриной Герасимова». Герасимов характеризует войну нового поколения как «широкое использование политических, экономиче­ских, информационных, гуманитарных и других невоенных средств, … до­полненных гражданскими беспорядками среди местного населения и ис­пользованием скрытых вооруженных сил».[23] Герасимов признает, что мно­гие из методов, упоминаемых им, не являются традиционной частью того, что считается действиями во время войны. Однако, он считает, что они яв­ляются типичными методами войны двадцать первого века и на деле имеют большее значение для достижения стратегических целей, чем военные средства, поскольку они могут уменьшить боевой потенциал врага путем инициирования социальных беспорядков и создания климата ощущения распада без открытого использования насилия.[24] Тем не менее, из работы Герасимова видно, что вооруженные силы имеют существенную дополни­тельную роль в войне нового поколения. Это, в частности, относится к опе­рациям сил специального назначения (ССН), которые могут использоваться под прикрытием «миротворчества или регулирования кризиса» для осу­ществления связи с оппозиционными группами в целевом государстве.[25] В своей дискуссии о войнах нового поколения аналитики Сергей Г. Чекинов и Сергей А. Богданов тоже предусматривают использование ССН в «широко­масштабных разведывательных и подрывных миссиях под прикрытием ин­формационных операций».[26]

Использование ССН под прикрытием информационных операций четко просматривалось на Украине в 2014 году. Формирования спецназа под при­крытием («маленькие зеленые человечки») использовались для захвата государственных зданий и ключевой инфраструктуры и для вооружения се­паратистских милиций, хотя российское государство создавало сомнения и замешательство путем постоянного отрицания российского участия. Другие методы гибридной войны, или войны нового поколения, использовались для деморализации и запугивания противника. В их число входили учения российских конвенциональных сил вблизи границы с Украиной, кибер-атаки на государственную систему Украины и широкие дипломатические и медиа кампании для подрыва легитимности нового руководства Украины. Конечной целью такой «войны» было оказание психологического давления на целевое государство изнутри таким образом, чтобы политические цели конфликта были достигнуты без военных действий – вершина стратегиче­ского искусства согласно Сунь Цзы. Берзиньш точно резюмирует российский подход к современной войне следующим образом:

… основное поле боя находится в уме, и в результате, войны нового по­коления будут доминироваться информационными и психологическими способами ведения войны … Основная цель состоит в уменьшении необ­ходимости использовать военную силу до возможного минимума, пре­вращая поддержку военных и гражданского населения противника в ос­новное оружие для нанесения ущерба руководству и стране.[27]

Многие из методов, которые Россия применила на Украине, восходят к советской эпохе и использованию маскировки, или военной дезинформа­ции. Они были эффективно использованы советскими силами во время Вто­рой мировой войны и в прокси конфликтах во время Холодной войны. К примеру, маскировка использовалась в широком масштабе при операции «Багратион» в 1944 году, когда была уничтожена целая группа армий Гер­мании. На другом конце спектра конфликтов техника маскировки была при­менена в Восточной Европе, когда советские войска министерства внутрен­них дел (НКВД) использовали скрытные средства для захвата государствен­ных институций, подрыва гражданского общества и подавления всей оппо­зиции для навязывания коммунистической власти.[28] В двадцать первом веке прогресс информационных технологий существенно расширил охват маскировки, позволяя российскому руководству использовать мультиме­дийную пропаганду и дезинформацию в широком масштабе. Эти методы применялись для обеспечения поддержки внешней политики государства внутри самой России и для ведения широкой «информационной войны» против Украины и Запада. В текущем НАТО контексте Джулиан Линдли-Френч определяет маскировку как «войну, которая находится на грани войны, целенаправленную стратегию заблуждения, в которой сочетаются использование силы с дезинформацией и дестабилизацией для создания неопределенности в умах руководителей Альянса относительно того, как следует реагировать». [29]

Ключевым элементом маскировки является концепция «рефлексивного контроля» (менеджмента восприятий).[30] Эта концепция восходит к работе бывшего советского психолога Владимира Лефевра, который разработал эту теорию, когда изучал способы оказания влияния на управление процес­сом принятия решений противником. Эту теорию можно описать как ис­пользование специально подготовленной информации, которая склоняет оппонента к добровольному принятию решения, которое предварительно было определено как желательное инициатором данной информации. В число методов входят шантаж, камуфляж, заблуждение и дезинформация, направленные на вмешательство в цикл принятия решений оппонента, ко­торое привело бы к благоприятной для России политике. Продолжающийся постсоветский интерес к технологиям рефлексивного контроля был проде­монстрирован началом выпуска нового журнала по вопросам безопасности, озаглавленного Рефлексивные процессы и управление, не далее, как в 2001 году.[31]

На практике, осуществление войны нового поколения поднимает суще­ственные проблемы. Для достижения конечных военных и политических целей приходится координировать, интегрировать и контролировать широ­кий спектр участников – гражданских и военных, регулярных и нерегуляр­ных, а также их действия. Особенно трудным является единое политическое управление, так как нерегулярные и государственные акторы часто имеют разные политические интересы. Даже для такой авторитарной страны как Россия, управление и координация оказались трудными во время операций на Украине, которые, похоже, скоординированы в гораздо меньшей сте­пени, чем думали западные комментаторы в то время.[32] К примеру, в одном анализе Центра имени Вильсона делается вывод, что российские действия на Украине не были частью хорошо скоординированной главной стратегии, а скорее, отражали «непланированную последовательность попыток под­бирать разные инструменты для разных – часто неожиданных – оператив­ных реалий».[33]

Российская гибридная война как угроза для НАТО

Много опасений было высказано об уязвимости НАТО в отношении россий­ских технологий гибридной войны. Естественно, безопасность прибалтий­ских государств с их значительными русскоговорящими меньшинствами яв­ляется предметом особой озабоченности. Россия давно проводит политику ослабления, разделения и, в конечном итоге, нейтрализации НАТО. Балтий­ские государства дают Путину потенциальный рычаг для достижения этой цели. Совершенно также, как российское вмешательство в дела Украины началось задолго до аннексии Крыма, постоянно увеличивается политиче­ское и социальное давление на Балтийские государства.[34] Некоторые евро­пейские разведывательные агентства так же выразили опасения касательно Болгарии, для которой считается, что вся политическая система компроме­тирована криминальными организациями, связанными с российским госу­дарством через российские разведывательные агентства.[35] Стратегия НАТО для борьбы с российской гибридной угрозой требует сочетания дипломати­ческих, военных, информационных, экономических и правоохранительных мер. Причем такой комплексный подход должен быть соответственно инте­грированным, а не просто привлекать к участию гражданские ведомства для оказания поддержки вооруженным силам или для замены вооружен­ных сил гражданскими структурами из-за нежелания применять силу.

В случае кризиса с участием балтийских государств Россия, вероятно, по­пытается разделить членов НАТО, оставаясь ниже очевидного порога Статьи 5, по крайней мере в начале. Как и в украинском кризисе 2014 года, дезин­формация, запугивание и пропаганда будут использоваться для склонения менее устойчивых членов НАТО к российской точке зрения на события, что соответственно укрепит их существующий настрой на избежание военной реакции. Дезинформация будет использоваться против руководств НАТО и широкого общественного мнения для выведения Альянса из политического и военного равновесия. Запугивание, вероятно, будет состоять в подчерки­вании очевидной готовности России использовать ядерное оружие для де­эскалации «агрессии» НАТО. Эффективная стратегическая коммуникация могла бы противостоять российским дискурсам, но она должна быть более чуткой, когерентной и последовательной. Хотя ЕС принял план действий по стратегической коммуникации на 2015 год, нет никаких признаков, что про­цесс планирования ЕС включает координацию с ЦПК СТРАТКОМ НАТО, ко­торый был учрежден в 2014 году.[36] Такая координация была бы жизненно важной для эффективной реакции на российскую дезинформационную и пропагандистскую кампанию. К несчастью, в этом плане авторитарные об­щества располагают преимуществом, поскольку им легче мобилизовать все ресурсы государства для достижения политических целей, не считаясь с ограничениями, накладываемыми децентрализованным распределением власти и демократическим процессом формирования консенсуса. У либе­ральных демократий, наоборот, наблюдается неприязнь к пропаганде и психологической войне, и союзу НАТО будет трудно согласовать содержа­ние и способы ведения стратегической коммуникационной кампании. Как подтверждает ЦПК СТРАТКОМ, Россия располагает потенциальным асим­метричным преимуществом перед Западом, поскольку свободные СМИ За­пада не могут соперничать с централизованными и синхронизированными российскими информационными операциями.[37]

Однако, НАТО может оказаться не настолько уязвимым в отношении ин­формационной войны, как многие сейчас считают. Пропаганда может иметь особенно сильное влияние, когда у населения, как в России, нет альтерна­тивных источников информации, но везде в других местах пропаганда должна быть достаточно правдоподобной, чтобы формировать убеждения и чувства и чтобы использовать неуверенность, недоверие и паранойю. За­явления российского руководства и российские медиа источники стано­вятся все более дискредитированными на Западе, особенно после их реак­ции на то, как был сбит самолет, выполнявший полет MH 17 над Украиной в июле 2014 года. Усиленный контроль над национальными СМИ и Интерне­том, а также преследование инакомыслящих дают возможность формиро­вать российское общественное мнение. Однако, несмотря на попытки Rus­sia Today (RT) и настоящей армии интернет троллей противоречить и оби­жать новостные порталы и социальные медиа, которые занимают антирос­сийские позиции, российские информационные операции в целом не успели оказать влияние на не-русскоговорящую публику.[38] Украинские пра­вительственные источники заявляют, что наблюдается очень низкий уро­вень общественного доверия к любому официальному российскому СМИ,[39] и несмотря на интенсивную российскую информационную кампанию, под­держка прорусских сепаратистов даже среди русскоговорящих граждан Украины ниже, чем можно было ожидать. Это в какой-то мере объясняет более открытое участие России в конфликте летом 2014 года.[40]

Во время кризиса российская тактика, вероятно, будет включать скрытую поддержку местных пророссийских активистов. Как и на Украине, неуверен­ность и невозможность доказать участие будут затруднять подтверждение факта проводившегося нападения. Следующая цитата Марка Галеоти осо­бенно ярко иллюстрирует потенциальные трудности реакции на такие ме­тоды:

Первым маленьким зеленым человечном, в конце концов, может быть 15-летняя русская эстонская девочка, размахивающая плакат со словами «У рус­скоговорящих тоже есть права!» на границе города Нарва. Застрелить ее? Ко­нечно, нет. Вторым может быть ее старший брат, кидающий камни в поли­цейских, пришедших арестовать ее. Застрелить его? Будем надеяться, что нет, особенно поскольку можно быть полностью уверенным, что запись этого инцидента незамедлительно будет запущена по всем российским ТВ каналам.[41]

Паравоенная полиция, вероятно, была бы лучше оборудованной и под­готовленной, чем солдаты для таких ситуаций, что является еще одним при­мером того, когда тесное сотрудничество между ЕС и НАТО несомненно было бы взаимовыгодным.

Если кризис начнет разрастаться, Россия может поддаться искушению захватить территорию уязвимых фронтовых держав открыто военными средствами до того, как Альянс организует эффективный коллективный от­вет.[42] Кошмарным для НАТО сценарием была бы оккупация части государ­ства-члена, даже если это временно. Такое действие вынудит Альянс при­менить статью 5 Вашингтонского договора и подвергнуться риску прямой вооруженной конфронтации с ядерной Россией или не среагировать на агрессию и подвергнуться риску краха НАТО в качестве жизнеспособного военного союза. Несмотря на опасения таких государств, как Германия, эф­фективное сдерживание потребует постоянной дислокации значительных многонациональных сил на территории государств, которые находятся в рисковой ситуации, для того, чтобы не дать возможность России сделать во­енное решение свершившимся фактом. Хотя Объединенная оперативная группа войск высокой степени готовности (ООГВ) численностью в 5000 че­ловек должна быть в состоянии развернуться очень быстро, она все же мо­жет опоздать для предотвращения российского авантюризма. Российский подход к гибридной войне не исключает прямое использование военной силы, когда это необходимо. Летом 2014 года, когда Россия исчерпала свой запас невоенных гибридных методов, военные операции на Украине при­няли характер ограниченной конвенциональной войны. Российские баталь­онные тактические группы (БТГ) вмешивались напрямую в бои против укра­инской армии. Военные действия включали столкновения между бронетан­ковыми силами, интенсивные городские бои пехоты, барражный огонь тя­желой артиллерии и, по крайней мере с российской стороны, использова­ние БЛА для наблюдения и целеуказания, электронную войну и использо­вание средств ПВО.[43] Войска НАТО начали уже усваивать уроки украинских военных, касающиеся российской тактики и технологии, в частности исполь­зование БЛА для наведения огня артиллерии и использование российских электронных средств подавления.[44] Однако, только тактические усовершен­ствования вряд ли будут достаточны для обеспечения надежного конвенци­онального сдерживания против вооруженного нападения.

Заключение

Гибридные методы ведения войны не меняют сущность войны. Насилие остается основой гибридной войны, как и при любой другой форме войны, и их цель та же самая, как и при любом другом акте войны, а именно, ис­пользовать угрозу применения или применение организованного насилия для получения физических или психологических преимуществ перед про­тивником. Однако, изобилие терминологии – гибридная, асимметричная, неконвенциональная, нелинейная, нового поколения, четвертого и пятого поколения, серая и т.д. война – отражает трудности, с которыми продол­жают сталкиваться стратеги и теоретики при классификации сложных воору­женных конфликтов двадцать первого века. Хотя термин «гибридная» на данный момент является самим популярным, он никоим образом не явля­ется единственным для описания этих войн. Факт, что при многих вооружен­ных конфликтах размывается грань между войной и миром и используются инструменты, которые традиционно не являются частью военных действий, еще больше усложняет эту проблему. Это, несомненно, является вызовом для традиционного истеблишмента из сектора безопасности, который дол­жен рассматривать широкий круг угроз, идентифицированных аналитиками и теоретиками гибридной войны. Если раскинуть сеть определения слиш­ком широко, термин гибридная война становится слишком всеохватным для практического использования политиками. Если дать слишком узкое определение, люди, определяющие политику, не смогут осознать значение многих нетрадиционных технологий, которые используются противником, как прелюдию или дополнение к применению военной силы.

Независимо от того, каким ярлыком обозначена угроза, стратеги должны решать, как наилучшим образом справляться с методами, приме­няемыми противником, кем бы он ни был – государственным или негосу­дарственным актором. Иногда наиболее подходящая ответная реакция мо­жет включать применение специфических политических, информационных, экономических, дипломатических, или в случае физической угрозы, воен­ных средств государственности. Более сложные угрозы требуют целостного государственного или комплексного подхода. Обычно наилучшая стратегия включает координацию и направление всех эффективных инструментов гос­ударственной мощи, независимо от того, каким образом определена угроза. Несомненно, НАТО нужно расширять свои военные способности для сдерживания, но в случае отношений соперничества между Западом и Рос­сией Путина, искушение характеризовать эту конкуренцию как гибридная война может взорвать уже непростую ситуацию в сфере безопасности и за­стить глаза государственным руководствам на потенциально продуктивные традиционные инициативы дипломатической политики.

Об авторе

Профессор Уизер является отставным британским офицером и бывшим ис­следователем истории военных действий 20^-го века Имперского военного музея в Лондоне. Он преподавал терроризм, способы военных действий и связанные с безопасностью предметы в разных институциях, в том числе в Академии ФБР, Школе НАТО, Центре профессиональной квалификации НАТО по Защите против терроризма (ЦПК-ЗПТ), Женевском центре поли­тики безопасности и в разных штабных колледжах и военных университетах в Европе и Евразии. E-mail: witherj@marshallcenter.org.