Слишком много братской любви? – «Братство» русских и украинцев как нарратив российской пропаганды

Вступление

Возможно, никакой иной российский миф об Украине не посеян в нашу память и ментальность так глубоко, как то, что «украинцы и русские – братские народы».^[1] Несколько поколений украинцев выросли, будучи уверенными, что у них есть историческое сходство и связь с русскими, которых на самом деле никогда не было. В реальности слова о «братских народах» – продукт пропаганды, основанный на ряде нарративов о странах, которые Россия считает «сферой своего влияния» и безуспешно пытается вернуть под свой контроль. Особенно она хочет сделать «снова своей» Украину.^[2] Понимание мотивов России, государства с традициями авторитаризма ^[3] и стабильно сильным идеологическим неприятием демократических ценностей,^[4] является ключом к пониманию таких нарративов и их логики. Межкультурные исследования дают свидетельства и более глубокое и широкое понимание глубинных отличий между русским и украинским народами. Примерно 50 % различий в национально-культурных ориентациях уникальны. Они коренятся в устойчивых отличиях траекторий исторического развития, несмотря на последствия глобализации и международное экономическое сотрудничество.^[5] Особенно интересно для понимания этих различий соотношение индивидуализма и коллективизма в русской и украинской культурах и их влияние на институты. Эти параметры относятся к наиболее характерным культурным отличиям, то есть определяют многие различия между национальными культурами.^[6] В данной статье мы покажем, используя результаты межкультурных исследований, что народы Украины и России весьма отличны по шкале индивидуализм-коллективизм и отнюдь на «братья». Учитывая скудность рецензируемых исследований украинской национальной культуры, выводы основаны на научных трудах, данных международных аналитических центров и независимых СМИ.

Как речные берега: каким образом национальная культура формирует и «цементирует» институты страны

Национальная культура формируется веками, под влиянием ландшафта, климата, местоположения страны, войн и правящих режимов, взаимодействия и стратификации в обществе, и сильно зависит от пройденного пути, или, проще говоря, устойчива к переменам.^[7] Национальная культура постоянно даёт конкретные проявления на индивидуальном и общественном уровне. Именно она в первую очередь формирует институты – механизмы общественного выбора, распределения политического влияния и стойких закономерностей поведения. Институты могут быть формальными (правила, законы и механизмы их соблюдения) и неформальными (саморегулирование, кодексы этики и поведения, условности, глубоко укоренившиеся социальные нормы).^[8] Но когда институты развились и укоренились, они сами начинают «направлять» национальную культуру – так, как высокие берега направляют и сдерживают реку – не допуская таким образом быстрых и внезапных культурных сдвигов.^[9] Институты структурируют социальное взаимодействие людей, поддерживая общее правомерное понимание реальности ^[10] (что происходит, и что из этого следует). Поэтому никакие серьёзные изменения в национальной культуре не возможны без глубоких институциональных изменений.

Возьмём, например, явление коррупции. Связи и кланы появились ещё в царской России и возродились у новых правящих классов в советские времена, а затем и среди политической элиты 1990-х гг. Они охраняли личные интересы участников. Вместе с глубоко укоренившейся традицией «правового нигилизма»,^[11] они подрывают функции чиновничества и по сей день служат кормушкой для коррупции.^[12] Базовый принцип коррупции в России – «плати тем, кто выше тебя в иерархии, и будь лоялен, работая на своё обогащение».^[13] Коррупция – это путь наверх по социальной лестнице, попутное укрепление связей с «нужными» людьми и выплата «ренты» тем, кто выше, в знак лояльности. В таком обществе расположить к себе тех, кто наверху, гораздо важнее, чем «выполнять свою работу». Пока сохраняется модель этих неформальных непрозрачных отношений, она будет препятствовать развитию и функционированию формальных, прозрачных институтов.

В Украине коррупция имеет иные институциональные причины. Она коренится преимущественно в неверии в способность государственных институтов системно выполнять свои функции. Когда территория Украины была поделена между Австро-Венгрией и Россией, эти части развивались разными путями: на Западе Габсбурги покровительствовали украинцам в противовес полякам, а на Востоке Романовы подавляли всякую местную идентичность. Поэтому разные взгляды на геополитическую роль Украины и голосование на выборах и сегодня сохраняются на этих территориях. Одна тяготеет к России, другая – к Европе по своей национальной идентичности, культурной ориентации, силе общественных связей и гражданской активности, что ежедневно проявляется через неформальные институты, такие, как семья и местное сообщество.^[14] Будучи главными «кругами доверия», семья и местное сообщество остаются самыми мощными неформальными институтами в Украине, в то время как институты власти имеют наинизшие рейтинги доверия с 1991 г., когда Украина обрела независимость, и по сей день: до российского вторжения в феврале 2022 г. 37,5 % украинцев доверяли институтам государства, 19,8 % доверяли судам, 34,6 % доверяли полиции, и 30,1 % доверяли другим украинцам, которых они впервые видят (кроме Вооружённых сил с уровнем доверия 70,1%).^[15]

«Слоёный пирог» национальной культуры: как её можно изменить, и почему это так долго?

Чтобы понять, как может меняться национальная культура, следует рассмотреть три ее уровня, которые дополняют друг друга и имеют разные периоды «изменений»: (1) базовые представления, (2) убеждения и ценности; (3) нормы поведения и артефакты.

Для заметного сдвига в национальной культуре должны произойти изменения на самом глубоком уровне – «базовых представлений»,^[16] смыслообразующих шаблонов, которые общество воспроизводит «по умолчанию» из поколения в поколение, для изменения которых нужны века.^[17] Например, к базовым представлениям украинской национальной культуры относится свобода (воля) – возможность принимать важные решения без давления и принуждения,^[18] что характеризуется прежде всего гибким и необязательным подходом к правилам и ограничениям,^[19] где равенство, справедливость и ответственность менее важны, чем свобода.^[20] В то же время среди базовых представлений русской национальной культуры – несамостоятельность населения при принятии решений и насилие как средство достижения послушания и уважения. Модели взаимодействия «вертикальны», принудительны, а не «горизонтальны» и основаны на диалоге:^[21] «принуждение вместо убеждения», «внушение вместо объяснения», и «компромисс – это слабость».^[22]

Следующий уровень проявления национальной культуры в социальном взаимодействии и индивидуальном осмыслении содержит «убеждения и ценности» – мотивирующие принципы, «сигнализирующие» как нужно взаимодействовать с окружением в конкретных ситуациях. Для их изменения нужны десятилетия.^[23] Многочисленные исследования, в частности, Ингельгарта, Бёйгелсдейка и Велцеля, показывают, что хотя убеждения и ценности меняются, эти изменения не радикальны и идут по пути, определённому базовыми представлениями конкретной национальной культуры.

Основные отличия в убеждениях и ценностях украинцев и русских проявляются через отношение к понятию руководства, самостоятельности и национальной идентичности, подкрепленное наследием авторитаризма в России ^[24] и отсутствием такого наследия в Украине:^[25]

• Правители/руководители: В русской культуре способность доминировать, ломая писаные и неписаные правила, вмешиваться в предпочтения подчинённых без потребности что-либо объяснять им ^[26] — ключевые признаки авторитета, а подчинение своих интересов интересам старших членов «своей группы» не только нормально, но и ожидаемо по умолчанию.^[27]

               В украинской культуре руководитель пользуется авторитетом, если подчинённые верят, что он учитывает их интересы при принятии решений – эта вера была частью институциональной ткани страны даже в советские времена.^[28] Если руководитель утрачивает легитимность, его можно свергнуть, что регулярно и случалось в истории Украины, включая три революции («на граните» в 1990 г.; «Оранжевая революция» 2004 г. и «Евромайдан» 2014 г.) только за последние 30 лет.

• Самостоятельность населения при принятии решений: Согласно данным GLOBE Project, к важным практическим проявлением ценностей русской национальной культуры относится невозможность получить желаемый результат без агрессии, слабый учёт социально-этических принципов, ориентация на проблемы, а не на исполнение, и недостаток человечности – как в целом, так и в отношениях начальника с подчинёнными.^[29] Проще говоря, желаемое состояние русских масс можно описать как «выученная безнадёжность». Жизненно важные решения делегируют узкому кругу, «верхушке» данного сообщества и затем «спускают» вниз для исполнения, не заботясь об обсуждении или убеждении – всё это свойственно авторитарным государствам.^[30]

В украинском обществе возможность принимать важные решения без давления и принуждения – важный критерий качества жизни, в основном из-за традиции разрешения политических разногласий путём переговоров (а не укрепления власти) ^[31] и сильного регионального распределения политической власти.^[32] Украинская культура, даже коллективистская и иерархичная, характеризуется 56 % граждан, ожидающих от власти обеспечения равных условий и возможностей при ответственности каждого за их использование, а четыре главные ценности (после свободы) – справедливость, безопасность, равенство и достоинство.^[33]

• Национальная идентичность: После распада СССР Россия растеряла остатки национальной идеи, которая ранее строилась на сохранении «величия» страны путём подчинения других стран. С тех пор Россия пыталась «снова стать великой», «спасая русскоговорящее население» в соседних странах, считая их «младшими братьями», которых надо «вернуть домой».^[34] Последний живой пример отсутствия национальной идеи в России – явление «победобесия»: этот мем означает одержимость воображаемой победой России в «Великой отечественной войне» и утверждения, что в этой войне победил «один народ», тем самым отрицая роль Украины в этом фундаментальном событии. Он проявляется в нарративах российской пропаганды, направленных на оправдание ее попыток принудительно навязать Украине пророссийские ценности и культуру и противопоставить Россию и ее «младших недоразвитых ‘братьев’ [Украину, Беларусь, Молдову] ‘коллективному Западу’».^[35]

Украина никогда не проявляла признаков имперских амбиций или черт. Напротив, в ее национальной культуре глубоко укоренено презрение ко всему авторитарному, а национальная идея (пусть не формализованная и еще не легитимизированная общенациональными общественными дискуссиями) всегда вращалась вокруг свободы (воли), выбора и отсутствия принуждения. В частности, после распада СССР в Украине не возникло всеобъемлющей недемократической национальной идентичности. Конечно, существуют разные представления и источники национальной идентичности, но ни одно из них не является обязательным, чтобы монополизировать власть и навязать свои взгляды и видение всему обществу.^[36]

Самый заметный уровень национальной культуры – «нормы поведения и артефакты»,^[37] включая ожидания, нормы и символы, которые обозначают желательные и нежелательные форматы социальных взаимодействий и для изменения которых нужны годы. Поведение и артефакты относительно более подвержены изменениям на всех уровнях национальной культуры, но это изменение поверхностно, а не фундаментально. Ни временные изменения в поведении, ни мимикрия, ни общие убеждения и ценности (даже под давлением) не могут изменить национальную культуру, пока не изменятся ее базовые представления.

Среди наиболее ярких различий в нормах поведения русских и украинцев — волеизъявление и самовыражение во время опасности и невзгод. С 24 февраля 2022 г. Россия с населением около 140 миллионов человек демонстрирует поразительную пассивность населения и отсутствие массовых протестов, в то время как Украина, где проживает в четыре раза меньше людей, чем в России, только за последние 30 лет пережила три революции, глубоко затронувшие общество. Впрочем, ничего удивительного в таком положении вещей нет. Россия относится к числу наиболее атомизированных (инконгруэнтных) обществ мира, где, как показывают приведенные ниже исследования, гражданин является «подданным», лишенным выбора системного воздействия на свою жизнь и иллюзий его наличия.

Это особенно видно из данных исследований InfoSapiens,^[38] указывающих на пассивность россиян, что проявляется в признании 36 % русских о неспособности повлиять на собственную жизнь (18 % украинцев считают так же) и 38 % русских – о способности влиять на свою жизнь (53 % украинцев считают так же). Еще один фактор, подтверждающий их пассивность – неготовность россиян предпринять какие-то конкретные действия, чтобы остановить «специальную операцию». Хотя 30 % из них считают, что «Россия [кто именно?] должна прекратить «специальную операцию», лишь 19 % сказали, что они остановили бы «специальную операцию», если бы это решение зависело от них. Более того, несмотря на многочисленные публичные уверения о «стремлении к миру», указанные исследования показывают, что 66% русских поддерживают «специальную операцию» в Украине, 71% считают «специальную операцию» справедливой, 69 % чувствуют гордость, и 64 % уверены в «специальной операции». Лишь 12 % русских стыдно за «специальную операцию».

Приведённые выше данные InfoSapiens показывают различие русских и украинцев в присущих им нормах поведения и артефактах. Русские в основном считают себя «жертвой» обстоятельств, что указывает на более глубокую внешнюю локализацию контроля и делегирования ответственности за принятие решений внешним силам, в данном случае – президенту Путину. Глубокое недоверие украинцев к власти как формальному институту порождает крайне критическое отношение к её действиям в мирное время, но во время кризиса (войны) общество консолидируется перед лицом опасности. Например, рейтинг президента Зеленского среди людей с устоявшимися политическими предпочтениями вырос с 26 % до февраля 2022 г. до 82 % в апреле 2022 г.

Исследование VoxUkraine показывает резкие различия в предпочтении свободы и демократических либеральных ценностей у русских и украинцев. В частности, в 2020 г. украинцы сочли свободу самой главной ценностью, по сравнению даже с равенством и безопасностью. Для 70 % свобода была предпочтительнее равенства, для 30 % – предпочтительнее безопасности. В России 55 % предпочли свободу равенству и 24 % – безопасности. Для понимания этих данных важно учитывать, что в глазах украинцев свобода сочетается с низким уровнем насилия – лишь 10 % считают, что для достижения справедливости нужна война, а в России так думают больше 25 %. Кроме того, демократию считают обязательной формой правления 82 % украинцев и 74 % русских.^[39]

Если бы не глубоко укоренившееся в России авторитарное наследие, можно было бы утверждать, что приведенные выше данные отражают поликультурность и многонациональность страны. Однако, принимая во внимание сильную внешнюю локализацию контроля у россиян, на жизнь которых в подавляющем большинстве случаев влияют внешние силы и обстоятельства, нормы поведения и артефакты, описанные в исследованиях InfoSapiens и VoxUkraine, по-видимому, прочно опираются на отсутствие субъектности и делегирование принятия решений – вынужденную пассивность, говоря простым языком.^[40]

“Стиральная машина у меня есть, на даче сделал ремонт, где моя империя?”^[41]

Если Россия и Украина столь различны, то почему некоторые ведущие системы анализа национальных культур (в частности, Хофстеде,^[42] GLOBE, Тромпенаарс,^{[43],[44],[45]} Холл ^[46],[47]) считают, что эти две страны имеют схожие культурные измерения и траектории развития ценностей? Причина таких, казалось бы, идентичных представлений кроется в фокусе исследований Хофстеде, Тромпенаарса и авторов GLOBE, которые рассматривают каждую культуру как общий набор основных ценностей, определяющих поведение их представителей; однако каждая система отличается определением этих ценностей.^[48]

Хофстеде определяет культуру как «коллективное программирование разума, которое отличает членов одной группы или категории людей от другой… системы ценностей являются ключевым элементом культуры», а ценности – как «широкие тенденции предпочтения некоторого положения дел другому…, системы или иерархии, которые не обязательно должны находиться в состоянии гармонии: большинство людей одновременно разделяют несколько противоречивых ценностей».^[49]

Тромпенаарс определяет культуру как «способ, которым группа людей решает проблемы и улаживает дилеммы… она организует ценности в ментальные программы», а ценности – как «более глубокий слой культуры… дающий определения добра и зла».^[50]

У GLOBE культура определяется как «общие мотивы, ценности, убеждения, идентичности и интерпретация или понимание значимых событий, которые являются результатом общего опыта членов коллективов, передаваемого из поколения в поколение», а ценности – как «одобряемые культурой ожидания [поведения]».^[51]

Холл определяет культуру как «общение; общение – это и есть культура». Его исследования сосредоточены на проявлениях культуры на микроуровне, в частности, на передаче скрытого смысла в «контексте» сопутствующих обстоятельств. По логике Холла, значение, передаваемое высококонтекстными культурами, должно интерпретироваться с учетом его контекста (отношений, предшествующей истории, ситуации, статуса, времени, места и т. д.). Напротив, низкоконтекстные культуры передают значение в основном через слова, а сопутствующие обстоятельства не важны для его интерпретации.^[52]

Ни один из упомянутых подходов прямо не фокусируется на влиянии формальных и неформальных институтов страны на отличия ценностных ориентиров поведения при изучении конструктов более высокого порядка. В объяснениях действия компонентов национальной культуры институты упоминаются как влияющий фактор, один из трех дифференциаторов национальной культуры; два других – это идентичность и ценности.^[53]

Институты страны играют решающую роль в том, как ее ценности и убеждения проявляются в повседневном поведении – в первую очередь, институты, сформированные культурой страны.^[54] Допустим, формальные институты страны эффективны (выполняют свою функцию без необходимости «обходить» их), легитимны (принимаются гражданами, а не навязаны им), ориентированы на общество (а не самосохранение любой ценой), конгруэнтны (не противоречат социальным нормам) и подотчетны (имеются сдержки и противовесы). В этом случае они будут функционировать иначе и формировать другое поведение, чем если бы указанные характеристики были противоположными.^[55] Иными словами, формальные институты эффективны, только если они соответствуют убеждениям, ценностям и социальным нормам страны, формирующим модели поведения, характерные для данной национальной культуры.

Далее цитируемое исследование показывает, что ключевые (но не все) различия между культурами России и Украины касаются институционально «запрограммированных» культурных измерений на общественном и индивидуальном уровнях, хотя некоторые (не все) измерения культур этих двух стран имеют одинаковый рейтинг.

В системе Хофстеде показано, что Украина и Россия имеют сопоставимые уровни удалённости от власти (толерантность к неравенству власти в обществе), избегания неопределенности (насколько опасны неоднозначные ситуации) и долгосрочной ориентации (сила связей между прошлым и настоящим, степень прагматизма в следовании традициям).^[56] В системе Тромпенаарса обе страны – коллективистские, партикуляристские, эмоциональные, склонны относить события на чужой счёт и синхронны.^[57],[58]

Главная причина такого сходства лежит в уровне анализа национальных культур Хофстеде и Тромпенаарсом, каковыми в основном являются ценности, как направляющие принципы норм поведения, но не сами нормы. Например, в измерениях Хофстеде из-за вышеупомянутых институциональных различий удалённость от власти проявляется, как борьба за статус путём доминирования и принуждения в России и путём установления «связей с нужными людьми» в Украине. Избегание неопределенности в России проявляется, как принятие решений «сверху вниз» и минимальная субъектность на нижних уровнях общества. В Украине же это культурное измерение проявляется через краткосрочное планирование и сосредоточение на «плохих сценариях» при принятии решения.

В измерениях Тромпенаарса склонность в основном относить события на чужой счёт в России проявляется путём демонстрации начальником своей способности обеспечить послушание и пиетет подчинённых путём давления и доминирования. В Украине то же измерение проявляется через принадлежность к «группе», как предварительное условие любого сотрудничества, от личного до профессионального. Ещё одним примером из модели культуры Тромпенаарса может служить локализация внешнего контроля, свойственная и России, и Украине. В России ориентация внешнего контроля проявляется в добровольной передаче субъектности и самостоятельности подчинённых начальникам. В Украине же это измерение проявляется в восприятии правил и сроков, как подвижных и гибких: обстоятельства – не «оправдание», но весомая причина задержки.

В системе Холла Россия и Украина принадлежат к высококонтекстным культурам славянства и Центральной Европы,^[59] но при интерпретации значений, передаваемых в обеих культурах, необходимо учитывать разный контекст. Особенно отличаются взгляды на авторитет (абсолютный в России и временный в Украине), руководство («сверху вниз», директивное в России и «сверху вниз», патерналистское в Украине), статус (внушающий страх в России и принятый «группой» в Украине) и другие элементы контекста национальной культуры.

На момент написания этой статьи данные исследований проекта GLOBE по Украине отсутствовали. Украина начала участвовать в исследовании в 2020 г., и данные ожидаются в ближайшее время (согласно сайту GLOBE).

Другим важным фактором при сравнении русской и украинской национальных культур является то, что большинство систем межкультурного анализа (Хофстеде, GLOBE, Тромпенаарс, Холл) рассматривают индивидуализм и коллективизм как «разные полюса» и, соответственно, взаимоисключающие культурные «измерения». Этот подход проверен десятилетиями теоретических и эмпирических исследований, однако он не полностью объясняет различия в социальных нормах и институционально закрепленных моделях поведения в странах, формально подпадающих под определение «индивидуалистских» или «коллективистских».

Разницу в проявлениях индивидуализма и коллективизма в национальных культурах можно объяснить, используя подход к национальным культурам, как к «симптомам», основанный на межкультурной психологии, предложенный Триандисом ^[60] и подтверждённый в многочисленных теоретических и эмпирических исследованиях. Подход к «культурам как симптомам» постулирует, что когда национальные культуры анализируют на общественном и индивидуальном уровнях, индивидуализм и коллективизм проявляются, как два разных измерения (а не «разные полюса»), которые не исключают друг друга и могут сосуществовать в одной культуре. Иными словами, есть разные виды индивидуализма и коллективизма. В национальной культуре они могут сосуществовать в разных «пропорциях» и «комбинациях» и принимать разные формы. Коллективистские общества могут обладать некоторыми индивидуалистскими ценностями, убеждениями и поведением, так же как индивидуалистские общества могут нести черты коллективизма. Частота и степень этих проявлений может меняться в зависимости от контекста и ситуации.

«Горизонтальные модели» ^[61] общественных отношений основаны на презумпции эгалитаризма, постулирующей, что все члены общества равны, и это равенство (прав, возможностей, статуса, потенциала и т.д.) является основой функционирования институтов страны. Как следствие, люди реализуют свою уникальность и субъектность, стремятся к продуктивному взаимодействию с другими людьми и сосредоточены на поддержании значимых связей и отношений. В таких обществах иерархические системы и отношения – не главное, и наблюдается тяга к равному, а не статусному взаимодействию.

«Вертикальные модели» ^[62] общественных отношений основаны на презумпции, что все люди в обществе разные – по своему месту в институтах и отношениях иерархии, или в силу статуса, приобретённого при продвижении в системах этого общества. Следовательно, страны, тяготеющие к иерархическому взаимодействию, где люди стремятся выделиться, а лучше – доминировать над другими или приобрести более высокий статус, дают больше возможностей «продвинуться», имея низкий статус. В таких обществах люди и группы делятся на «важных» и «неважных» для достижения конкретных целей, и значение по-настоящему имеют только интересы, права и цели первых. Ниже на основе описанных выше институциональных и методологических соображений рассмотрены три базовых институциональных отличия между Украиной и Россией.

Отличие №1: Украина — демократия, презирающая автократию, а Россия — автократия, презирающая демократию

Россия — авторитарное государство, не знавшее в своей истории сколько-нибудь значительного периода демократического правления или активной заинтересованности в демократических общественных нормах.^[63] При персональной автократии ключевые решения в России принимает один человек (последним диктатором такого типа был Сталин ^[64]). Исследования показывают, что лишь 12,5 % таких диктаторов теряют власть относительно быстро, обычно вследствие смерти – с помощью или без помощи высшего генералитета – или переворота.^[65] Для России демократия неприемлема и опасна, поскольку она побуждает самостоятельно мыслить широкие слои населения, которое, соответственно, становится менее подверженным управлению путём давления и принуждения.^[66]

В русской культуре важно не только выделяться своим статусом, но и доминировать над теми, кто находится на более низких уровнях иерархии (вплоть до насилия), а также демонстрировать свою способность вызывать почтение, что дает доступ к взаимодействию с лицами сопоставимого статуса.^[67] В таком обществе те, кто не принадлежит к «группе» – «чужаки», на которых смотрят, как на «врагов».

Украина же всегда была принципиально против авторитарности, в частности, в силу исторических причин, включая частую смену правителей (местных и пришлых) разной политической ориентации, что дало весьма отличные пути институционального развития, политическое поведение и взгляды на «национальную идею».^[68] На территориях, находившихся под управлением Австро-Венгрии, развивались демократические нормы.^[69] Активное диссидентское движение 1960-х гг. и регионализм сочетался с политикой поиска консенсуса, свойственной Украине накануне распада СССР.^[70] Кроме того, Украина как страна никогда долго (столетиями) не существовала в одних и тех же границах, при поколениях схожих правителей, чтобы там выработался подход к государственности любого рода, не говоря уже об авторитаризме. Сейчас Freedom House классифицирует Украину как «гибридный режим» (частично свободный), где свобода существенно ограничена российской аннексией Крыма и территорий, захваченных в 2014 г. и после 24 февраля 2022 г.^[71]

Для украинцев важно быть успешными и выделяться своим статусом, но главное для них – защитить свои интересы, а не доминировать. Всё это должно происходить синхронно с целями «группы»,^[72] принадлежность к которой повышает качество жизни и обеспечивает продуктивное взаимодействие с (часто) слабыми институтам. Жертвовать своими интересами для «своих» – не требование «по умолчанию», но сознательный выбор с учётом целей и статуса;^[73] те, кто не принадлежит к «группе» – «чужие», но не обязательно «враги».

Отличие №2: Коллективизм в Украине и России не одинаков

Хотя и Россия, и Украина имеют преимущественно коллективистскую культуру (во всех основных системах межкультурного анализа), тип коллективизма в этих обществах не одинаков, а индивидуализм часто проявляется по-разному.

Украина исторически была вертикальным коллективистском обществом, из-за большой удалённости от власти, относительно консервативных и иерархических православных религиозных основ и высокого избегания неопределенности, что вместе требовало усиленного контроля, «что будет завтра», и необходимости всегда «откладывать на чёрный день».^[74] Далее, глубокая нетерпимость к авторитарности и сложности формирования территории, при оккупации разных частей Украины двумя культурно отличными империями, дали «смесь» двух типов коллективизма: вертикального (навязанной иерархии, доминирования) и горизонтального (легитимизированной «групповой» иерархии, диалога).^[75] Такая смесь коллективизмов в Украине дополнительно приправлена заметным вертикальным индивидуализмом, вызванным тяготением общества к независимости и особому личному статусу без необходимости подчинения власти или иерархии (но при подчинении – сознательном).^[76] Иными словами, личная свобода (пусть даже «в группе» с легитимными руководителями) является основой украинской национальной культуры.

Россия всегда была вертикальной коллективистской страной, это измерение по шкале «индивидуализм-коллективизм» доминирует на индивидуальном и общественном уровнях, в значительной степени – из-за укоренившегося наследия авторитарности с царских до советских и постсоветских времён.^[77] Исследования показывают сильную склонность авторитарных режимов к вертикальному коллективизму, прежде всего проявляющуюся в жестком соблюдении социальных норм, почтении к власти и узаконенной агрессии к отклонениям в поведении.^[78]

Природа русского коллективизма такова, что «горизонтальные» практики (диалог, убеждение путём объяснений и аргументации, поощрение самостоятельного мышления и принятия решений) в обществе столетиями подавлялись. Это привело к преобладанию «вертикальных» практик, поощрению открытого агрессивного доминирования как способа продвинуться в социальных отношениях и немедленного подчинения навязанной власти, где убеждение, соблюдение договоренностей и открытый обмен информацией считаются признаками несолидных людей.^[79] Индивидуализм в таком обществе проявляется преимущественно на высших уровнях общественной иерархии – то есть нужно «проявить себя в группе» и «заслужить» право на самовыражение, доминируя и подавляя других.

Отличие №3: Разные роли, характер и история развития институтов в Украине и России

Украина имеет историческое наследие сложного развития формальных институтов, в частности, из-за длительных периодов совершенно разного «отношения» стран-завоевателей. После разделов Речи Посполитой в 1772 и 1795 гг. территория нынешней Западной Украины была поделена между Российской и Австрийской империями. В последующие 150 лет население испытывало весьма разные «влияния» завоевателей: подавление украинской национальной идентичности, языка, культуры в России и сравнительная поддержка и разрешение проявлять своё «украинство» под Австрией.^[80] В 1939 г. бывшие субъекты двух вышеупомянутых империй были объединены в границах Советской Украины, страны, получившей независимость в 1991 г. Это «институциональное наследие» колониального периода сохранилось до нынешнего времени, после более чем 50 лет советской власти. В 2013 г. на «бывших русских» территориях на 25 % больше украинцев хотели связи с Россией, а не Европой, и на 15 % меньше были готовы участвовать в протестах, чем на «бывших австрийских».^[81]

Такая долговечность социальных установок и моделей поведения объясняется силой неформальных институтов в украинском обществе – тесных локальных социальных групп (сообществ) с сильными узловыми участниками из числа «элит». Национальная идентичность и связанные с ней убеждения, ценности и модели поведения, усвоенные этими деятелями, оставались практически неизменными, пока существовало сообщество.^[82] Этим явлением «узких групп доверенных лиц» объясняется преимущественное использование украинцами не формальных, а неформальных институтов и поиск знакомств или «рекомендованных лиц» при взаимодействии с последними, как своего рода «страховки» на случай, если формальный институт не выполняет свою функцию.

В то же время доверие к формальным институтам в Украине всегда было низким – с немногочисленными исключениями, когда указанные институты играли очевидно нужную роль в обществе. Осенью 2022 г. наивысший рейтинг доверия украинцев имела церковь (70 %) и институты, связанные с защитой страны: Вооружённые силы (96 %) и гуманитарные НПО (78 %). Средним было доверие к университетам (62 %) и полиции (55 %), а правительству доверяли 51,5 % и одновременно не доверяли 48 %, телевидению доверяли 51 % и не доверяли 49 %, прессе доверяли 49 % и не доверяли 50 %. Политическим партиям не доверяли 77 % украинцев, судам не доверяли 72 %, банкам – 66 %, Верховной Раде – 77 %, крупному бизнесу – 57 %, и выборам как институту – 56 % населения.^[83]

Схема развития институтов в России кардинально отличается от украинской – прежде всего из-за влияния её авторитарного наследия на функционирование институтов. Среди ключевых социальных результатов авторитарных режимов — подавление самостоятельности населения, подавление воли и принудительное соблюдение норм, отражающих интересы «верхов» социальной иерархии.^[84] Это ведёт к пассивности населения (36 % русских оценили свою возможность влиять на собственную жизнь от 1 до 4 из 10 баллов ^[85]), глубокому недоверию к формальным институтам из-за их карательно-принудительного характера, и обиде «низов» социальной иерархии на элиту — настолько, что коррумпированное поведение рассматривается как один из способов «отомстить» или «обыграть» систему.^[86] Такое сочетание результатов ведёт к отрицанию большей частью населения России войны в Украине. «Это не война, а специальная операция», «гражданским ничто не угрожает», и «мы ни на кого не нападали» – не просто пропагандистские нарративы. Это «мантры», которым реально верит большинство россиян из-за промывания мозгов «людьми наверху, которые лучше знают», целыми поколениями.

Ещё одной особенностью русской культуры в институциональном контексте (например, в отношениях начальников и подчинённых) является связь между доверием и контролем, резко отличная от того, что мы видим в Европе, включая Украину. В большинстве европейских культур доверие и контроль взаимоисключающи: чем выше доверие начальника к подчинённым, тем меньше нужно контроля для обеспечения выполнения задания. В русской культуре доверие и контроль сосуществуют и не исключают друг друга, создавая отношения созависимости, в которых начальник не может полностью доверять подчинённым. Последние ожидают и даже желают строгого контроля, делегируя субъектность и ответственность за свои действия и решения первому.^[87]

Данные многочисленных исследований показывают, что украинский и русский народы, несмотря на историю взаимодействия и относительную географическую близость, весьма отличны по наследию государственного управления, взаимосвязи и типу индивидуализма и коллективизма, а также модели институционального развития. Несмотря на некоторое сходство в культурных измерениях удалённости от власти, избегания неопределенности и долгосрочной ориентации, разные базовые представления украинской и русской культур определяют разные пути проявления убеждений, ценностей и поведения на институциональном и индивидуальном уровне. А учитывая главное отличие двух народов в явном предпочтении самостоятельности, децентрализованном принятии решений и презрении к принуждению (Украина) и принудительном подчинении, делегировании ответственности наверх и легитимизации агрессии (Россия), ничего «братского» между ними нет.

Заключение

Учитывая относительную скудность данных межкультурных исследований Украины как таковой и в сравнении с Россией, данная статья закладывает базу для дальнейших исследований. Недостаточность основанного преимущественно на ценностях культурного анализа (пусть убедительного и доказательного) не позволяет полностью раскрыть отличия национальных культур Украины и России. Одно из перспективных направлений исследований – степень зависимости институционального наследия от пройденного пути и влияние на нормы поведения и артефакты в этих двух странах. Еще одним многообещающим направлением исследований могут быть измерения региональных субкультур в Украине и России, учитывая размер и внутреннее этническое разнообразие обеих стран. Такие исследования могут быть полезны и помочь прояснить результаты при помощи баз анализа культуры на макроуровне, в частности, Хофстеде и Тромпенаарса. Особенно интересна «приграничная культура» Украины, как её называет Борисенко,^[88] которую нелегко классифицировать как коллективистскую или индивидуалистскую, ибо она одновременно имеет проявления обоих этих измерений. Триандисова парадигма горизонтальных и вертикальных измерений коллективизма/ индивидуализма могла бы послужить серьёзной методологической основой для таких исследований.

Эта статья, естественно, имеет свои ограничения, в основном связанные с недостатком данных межкультурных исследований Украины. Еще одно перспективное направление исследований – междисциплинарный анализ влияния формальных и неформальных институтов в Украине и России на экономические результаты каждой страны и соответствующие нормы поведения и артефакты граждан: принятие решений, соблюдение закона, восприятие и отношение к коррупции/кумовству, условия и последствия доверия в обществе. Как подчёркивает в своей работе Пейсахин,^[89],[90] такие исследования помогут установить, какого рода институты имеют наибольшее влияние, почему, как они меняют схемы поведения в национальной культуре, и сохраняется ли это влияние после исчезновения института (например, авторитарного правления).

Исследование проявлений горизонтального и вертикального индивидуализма и коллективизма в Украине и России могло бы быть достаточно перспективным направлением, поскольку система анализа национальных культур Триандиса наиболее полезна для демонстрации основ различий между культурами этих стран.

Примечание

Представленные здесь взгляды принадлежат исключительно автору и не выражают официальную позицию Консорциума военных академий и институтов изучения проблем безопасности программы «Партнерство ради мира», организаций-участниц или издателей Консорциума.

Благодарность

Connections: The Quarterly Journal, Vol. 21, 2022, выходит при поддержке правительства Соединенных Штатов Америки.

Об авторе

Марина Стародубская – Магистр управления кадрами Лондонского университета, Бирбекский колледж; адъюнкт-профессор Киево-Могилянской Бизнес-школы (Украина); приглашенный лектор Школы управления Delta Тартуского университета (Эстония), Школы бизнеса и управления Таллиннского технологического университета (Эстония) и Института Магеллана (Париж, Франция). Кроме того, она – Управляющий партнер консалтинговой компании TLFRD. Электронная почта: starodubska@tlfrd.com